Действие 4.

Как мои летние каникулы провели меня

Девятнадцать

Через каждые сорок три вспышки мигалки на крышах патрульных машин, которые сопровождают мой полицейский фургон в Хьюстон, попадают в резонанс. Несколько раз они вспыхивают по раздельности, потом начинают мигать сериями, как огоньки у входа в бар. Потом, на секунду, вспыхивают все разом.

Истина, которую я уяснил для себя, пока меня везли в Хьюстон под низкими неподвижными облаками и вертолетами, в первый день моего процесса, состоит в том, что жизнь, она тоже работает по этой же схеме. Ты большую часть времени как бы предчувствуешь возможность синхронизации, но только изредка все вокруг действительно складывается воедино. И вещи могут сложиться хорошо, a могут – плохо. Вот, возьмите, к примеру, меня. Мне предъявлено обвинение едва ли не в каждом убийстве, совершенном в Техасе со времени моего последнего выхода из дому и вплоть до того момента, когда мою задницу самолетом доставили обратно на родную землю. Такое впечатление, что народ, насмотревшись на мою рожу по телику, принялся узнавать меня где и в ком угодно. Ученые называют это неосознанным воспоминанием. Типа, дежа вю. Вы с этой херней поосторожнее. И меня по-прежнему обвиняют в той, нашей, самой первой трагедии. Про Хесуса все забыли. Все, кроме меня.

С тех пор как я в последний раз надоедал вам своей болтовней, прошло целое лето. Ага. Я провел все лето под замком, в ожидании суда. Хесус составлял мне компанию, в каком-то смысле. Не мог говорить, и все. Может, просто потому, что жизнь оказалась реальной. Может, просто вырос. И с этой херней, кстати, тоже нужно держать ухо востро, я вас уверяю.

Я поворачиваюсь к фасеточному окошку в борту фургона и смотрю на пробегающие мимо опорные столбы ограды. Пейзаж вымок насквозь в октябрьской хмари и утратил глянец. Может, матовый он даже и лучше. Когда подумаешь про последние несколько недель, такие мысли как-то сами собой приходят в голову. Вот, к примеру, матушка моя пыталась покончить жизнь самоубийством. Пам тайком от нее позвонила мне и просила хоть как-то ее обнадежить насчет Лалли, холодильника и прочего. Она сказала, что матушка в один прекрасный день заперлась в доме, врубила плиту на полную и села возле открытой духовки. Судя по всему, это был очередной Крик О Помощи, хотя плита у нас электрическая. Теперь Пам ее откармливает.

Я и сам сегодня – вылитый холодильник, затхлый, пустой, и даже шнур не воткнули в розетку. Мое тело решило, что ему больше незачем крутить настройку и ловить сводки от органов чувств на самых немыслимых диапазонах; что ему действительно необходимо для выживания, так это устойчивая радиоволна логики. Ровнехонько хватает на то, чтобы играть в шашки и смотреть ТВ: вот какая умная штука человеческое тело, оно такие вещи сразу просекает. И отсекает лишнее. И – ни за что не догадаетесь. Мне, оказывается, нужны очки. Государство обнаружило, что зрение у меня ни к черту, и любезно снабдило меня этими вот новенькими очками. Поначалу я как-то не слишком был уверен, что мне это надо, потому что очки мне выдали большие, с толстыми стеклами и в прозрачной пластиковой оправе. Но если учесть, что меня обрили наголо и весь я теперь какой-то полированный, нельзя не признать, что смотрятся они просто блеск – если, конечно, к ним привыкнуть. И вообще, имидж у меня теперь крутой до опупения: бледно-голубой тюремный комбен плюс эти очки на эластичной такой ленте, чтобы не сваливались. Предполагалось, что ленту я буду носить на шее, но я ее подтянул и ношу очки на лбу, потому что на шее они все время путались с крестиком. Нет, кроме шуток – мистер Абдини подарил мне крестик на цепочке. Я просто глазам своим поначалу не поверил: он приехал, весь такой благожелательный, и вообще. Приехал бог знает откуда, чтобы привезти крестик, с этим вот крошечным чуваком. Ну, чувак, конечно, не просто чувак, типа – это Иисус на распятии. В смысле, в деталях его, конечно, не разглядишь, но просто вроде как и без того ясно, что это Иисус.

Еще я тут общался с психологом и сказал ему, что напрочь лишен каких бы то ни было человеческих качеств, ну, там, умений, навыков и так далее. Но он сказал, что это неправда, он сказал, что у меня прекрасные психические реакции и повышенная чувствительность в отношении других людей. В каком-то смысле мне и в самом деле кажется, что этими талантами я наделен. А это чего-нибудь да стоит. Еще одна большая новость: я перестал материться, хотите верьте, хотите нет. Хотя, кажется, я и на этот раз уже успел пару раз приложиться, но, знаете, пялиться каждый день в телик и не думать при этом о теневой стороне жизни – это было бы слишком. Кстати, вот эту самую привычку думать о теневой стороне жизни психолог назвал моей проблемной зоной, это и еще, простите за выражение, анальную фиксацию, это когда о чем бы я ни думал, все равно мысли сами собой выйдут на отходы человеческой жизнедеятельности или там на нижнее белье и все такое. Это серьезная проблемная зона, но психолог сказал, что осознание проблемы – первый шаг к победе над собой. У меня теперь даже не получается вызывать, когда захочу, вкусы и запахи. Правда. Я просто сижу и смотрю по телику всякое старое кино и, наверное, думаю про себя, где и что я сделал не так. Позавчера вот смотрел один фильм, так даже слезу под конец пустил.

Вокруг здания суда собралась толпа линчевателей. Они кричат, бросаются разными предметами и колотят по бортам фургона, когда меня везут мимо них. Я вижу их сквозь крошечное окошко: их и телекамеры, которые за ними наблюдают. Одна деталь: на заднем плане, кажется, собралась еще и группа моих сторонников. Парадный подъезд суда превратился в самый настоящий Астрокупол, сплошные камеры и юпитеры на штангах, и студии прямого эфира, в которых трудятся Знаменитости Национального Масштаба. А еще – машины технической поддержки, лотки с хот-догами, фургоны с силовыми установками, фургоны с гримерными. Лотки с футболками, лотки со значками, продавцы воздушных шариков.

Меня ведут не прямо в залу суда, а сперва в гримерную, в задней части здания; вероятнее всего, просто потому, что она «залита сочным, рассеянным светом», как объяснил один пижон, который усаживает меня в кресло и принимается гладить кисточкой по голове. Тут же наводят глянец какие-то судейские. Они улыбаются мне так, словно я их коллега из отдела информации, и говорят о сегодняшнем дне как о долгожданном и значимом событии. Я замечаю, что грим мне накладывают бледный. Бледный и какой-то землистый.

В конце концов меня выводят в длинный, похожий на ружейный ствол коридор. В самом конце яркий свет вычерчивает контур двери, и сквозь нее меня выводят в залу суда. Поехали. Установка такая: я вошел в этот зал невиновным, и я верю в то, что выйду через переднюю дверь после того, как они услышат мою историю во всех подробностях. Видите ли, правда – она всегда побеждает. Я окидываю взглядом залу, пахнущую чернилами для снятия отпечатков пальцев и попкорном, залу, над которой маячат профили агнцев доброго пастыря Иосифа, залу, где решится вся моя дальнейшая судьба. Проворачиваются на своих ветлюгах видеокамеры, и головы поворачиваются вслед за ними, следят, как меня запирают в обезьяннике, с микрофоном и большой зеленой кнопкой на передней панели. Клетка сооружена из блестящих черных прутьев, отстоящих друг от друга дюйма на четыре, и, если я вытянусь в полный рост, прутья будут выше меня на три головы. Один охранник отпирает дверь в задней части клетки, другой проводит меня внутрь. Табличка на обезьяннике гласит, что он сделан из нового сплава и что его без посторонней помощи не в состоянии разрушить ни один человек. Я еще раз обвожу взглядом зал и замечаю матушку: губы у нее плотно сжаты, а рот растянут в стороны, как у куклы из «Маппет-шоу» или типа того. Запястья забинтованы. Не иначе очередной Крик О Помощи. Пам сидит с ней рядом, с лицом, по которому сразу видно, что они только что съели в мотеле какой-нибудь тамошний пластмассовый завтрак, из тех, где в каждом блюде ингредиенты сформованы так, чтобы их очертания подходили друг к другу, как будто кто-то решил вылепить из глины детский паззл. Они просто балдеют от больничной пищи, и от завтраков, которые подают в мотелях, и от прочей фигни. Сегодня матушка приняла нарочито фотогеничную позу. И, сами понимаете, никаких упражнений с ножом. Теперь я вырос, и мой нож в последнее время проворачивается безо всякой сторонней помощи. В конечном счете этот нож оказался совестью, если верить психологу. Если верить ему, нож – самый большой подарок, которым могут снабдить тебя родные и близкие.